я люблю твою бабку. как она ненавидит твою белокожую мать, как поносит отца за то, что связался с ней когда-то там двадцать с хреном лет назад. мне нравится эта женщина. она вертела всех вас на своем могучем и единоначальном. ты не такая, как твоя бабка, и я не знаю, хорошо это или нет: одухотворенная, неземная, красивая, недоступная, раздражающая своей мудростью, своим почти величественным станом и умением всегда оставаться в стороне от суеты. гребаная швейцария. кто-то научил тебя терпимости, и это явно был не господь бог. твой донельзя верующий отец пытался воспитать своего последователя. он обратился к богу и отдался ему во служение, положив на все это дело свою жизнь целиком и полностью. ты пошла другим путем: начала изучать бабкины книги про магию, то и дело препираясь с папашей и получая от него хорошего ремня. сквозь боль, сквозь страдания познаешь ты нашего господа - многозначительно вещал отец проникновенным басом, пока ты, стискивая зубы, терпела боль. вот оно! терпение досталось тебе путем личных пыток и мучений, оправданных высшим помыслом.
сдерживаемая в ежовых рукавицах благодетельной веры предка, растущая рядом со стареющей бабкой и ее совершенно обезумевшей манией во всем искать порчу и посыпать порожек кирпичной крошкой, ты стала той, кем никто никогда, кажется, и не становится. белой вороной, странной птицей, которая курит тяжелые кофейные сигареты и делает себе шрамирование раз в полгода. новое или исправляешь старое.
ты знаешь, амади, какая твоя самая могущественная сила? ты не боишься боли, ты неуязвима перед ней.
даже тогда, когда я зарядил мощную пощечину и ты упала на пол с дорожкой крови из носа. то ли потому что мы снюхали слишком много, то ли от силы удара. тогда, когда плакал стеклянными глазами и помогал тебе встать уже в следующую минуту, жалобно и противно извиняясь. тогда, когда говорил и делал совершенно противоположные вещи, а ты, наверное, и не ждала.
и это, амади, раздражает меня больше всего. то, как ты хаваешь мое, его, чье-нибудь еще дерьмо просто так, оставаясь "гордой и независимой черной женщиной". и ты, твою мать, остаешься ею! сраной амазонкой с сундуком премудростей и гектаром спокойствия на один квадратный метр. и поэтому я ненавижу тебя.
когда мы впервые увидели друг друга, я только-только приехал из штатов сюда, в кардифф. ты все так же сидела в углу темной комнаты и курила длинные коричневые сигареты, сладко потягивая дым, выдыхая, смакуя. смотрела на меня, не мигая, словно и не на меня вовсе, а сквозь пространство и время. слишком уверенная, целостная. конечно, мне было просто необходимо сделать тебя частью моей жизни, будет это час, два, пятнадцать минут или следующие лет шестьдесят.
- привет, небраска! - луи прет на меня через всю комнату с двумя гранеными стаканами чего-то темного, похожего на домашнюю настойку. он уже пьян и дико извиняется, что не смог достать ничего поприличнее. его валлийский акцент усиливается в прямой пропорциональности от выпитого. ты сидишь и смотришь на весь этот цирк вокруг, в конце концов встаешь, накидываешь длинную вязаную сумку на плечо, поправляешь волосы цвета фиалки и пепла одновременно и подходишь к луи, чтобы отдать тому ключи.
- увидимся дома, - вы были вместе уже год. или полтора. и я никак не мог поверить в то, что такая, как ты, может быть вместе с таким, как луи. он, конечно, ничего парень, талантливый ударник, но непроходимый пьяница.
вечер закончился тем, что я отвез луи домой и провел с тобой ночь.
- привет, небраска, - лукаво произнесла ты и затянулась, когда я переступил порог вашей обшарпанной квартирки и остался.
в ту ночь между нами не было ничего, кроме приятных размеренных разговоров о прекрасном: поэзия, музыка, живопись, хотя в последней я ни черта не смыслю, а вот ты могла часами заливать мне про какое-нибудь художество, самозабвенно погружаясь в свои рассуждения. я почти сразу, после второй-третьей стопки абсента, рассказал о своем доме, о том, сколь ничтожно мое прошлое и как я к нему равнодушен. рассказал про всех девушек, с которыми спал, с которыми был вместе. про простушку мать, не вылезающую из нашего трейлер-парка в небраске всю свою жизнь, про тетку и ее насильника мужа, дядю чипа, который взрастил меня в мой пубертатный период и стал мне подобием отца. про все это и еще немного о чем-то другом, что меня ни в коем разе не волновало, как тебя не волновало, что о тебе скажут люди, особенно те, кто тебя не знает. все прочие так и норовят дежурно обеспокоиться о моей "прошлой" жизни, охают, ахают, "нелегко тебе пришлось", "один парень в семье, вырос без отца", "наверное, мама тебя хорошо воспитала", "ты молодец" и прочее дерьмо, выдаваемое с завидной периодичностью, контекст которого от случая к случаю почти не меняется. ты же, амади, все сразу поняла, и доказывать не пришлось: я не молодец, я моральный урод, прикидывающийся тонкой душевной организацией, я безумен и жесток, у меня нет ни какой-то там прошлой, ни будущей жизни, ни новых страниц в истории, ни чистых листов. у меня есть я, мое болезненное самолюбие и гора неоправданных амбиций. и я, как и мой дядя, склонен уничтожать все, к чему прикасаюсь. но тебя мне уничтожать не хотелось. намеренно нет. ты стала тем человеком, с которым мы лихие два месяца бродили по кардиффу, ты проводила мне экскурсии, мы, как дети, жрали мороженое и пили из фонтанчиков, ходили на точки в знакомых тебе подворотнях, чтобы купить грибов, чтобы потом под этим трипом трахаться, как ебучие буддисты.
когда луи узнал про нас, он снова приложился к бутылке. попытался подраться со мной, но был слишком слаб и разбит. я думал, ты утешишь его, великолепная, мудрая амади, найдешь правильные слова, он же, черт подери, любил тебя, вы были близки. но в тот момент ты проявила выразительное равнодушие. и я не подозревал, насколько умело ты владеешь своей выдержкой, насколько стойким может быть твой дух, насколько сильно ты можешь ранить, если не убить, одним лишь спокойным взглядом.
целостная. я уже это говорил?
сначала мне это нравилось. меня заводило то, что ты знаешь, чего хочешь от жизни, от людей, от отношений. я обожал твои рассуждения о бытие, как ты не ударялась в морализаторство и никого не учила жизни. даже не стараясь, находила подход к каждому и каждый тянулся к тебе. потом мы стали играть вместе. ты позвала меня на место луи, ударника, в вашу группу, всегда отличавшуюся пусть и не бешеной популярностью, но своей самобытностью, прекрасным хаосом, чувством локтя и атмосферой андеграундных восьмидесятых. помимо группы в компании было еще человек пять-семь, иногда больше, количество могло увеличиваться или уменьшаться в зависимости от настроения. на самом деле, это своего рода коммуна, с хиппи и классными ребятами, которые наплевали на все, чтобы быть в моменте. свободные отношения – это ваш конек. и я влился в эту коммуну по доброй воле. тройнички, оргии, форменные извращения. но мы были близки по-особенному. с кем бы ты или я ни спали, с кем бы ни возвращались домой, мы всегда были друг у друга, всегда вместе даже на расстоянии. эту связь описать трудно. назвать ее любовью было бы слишком глупо и низко даже. это больше, чем простая земная любовь, дружба или чувство привязанности. ты стала частью меня, моей печенкой, почками, легкими и не вырезанным аппендиксом. моим мышлением, мировоззрением, дробью барабанов по утрам и звуками твоего синтезатора. вместе мы писали песни, философствовали и никогда не говорили о своих чувствах, потому что это казалось противоестественным. целостная ты.
целостные мы.
прошел почти год. он дал нам многое, он дал нам все, а затем принялся потихоньку это отбирать. методично, как по сценарию. твое равнодушие, ранее казавшееся мне непоколебимостью, силой духа, стало раздражать меня, как чавканье или противный смех. моя почти беспочвенная злость просто не находила другого выхода, и я вымещал ее на тебе, на том зыбком и в то же время нерушимом настоящем. оно омрачилось ржавыми подтеками, ссадинами, червоточинами, твоими синяками, которых я по большей части не помнил. ты молчала, курила и щурилась. ты спала с каким-то парнем, как и прежде, но теперь я ненавидел тебя и этого парня. сам факт того, что ты можешь спокойно уйти, раздеться и стонать под чужим телом, когда я только что изошелся весь на говно и разбил все твои безделушки времен месопотамии.
тысяча
мелких
глиняных
осколков
на истершемся ковре.
но больше всего меня злило, что ты все понимала: я психопат, перекрытый мудила. ты все это знала сначала и никак не пыталась это исправить. мы те, кто мы есть, повторяла, как какой-нибудь замбийский йог. сука.
ты можешь даже убить меня, если захочешь. дорогой, славный, милый мой лэндон. если это хоть как-нибудь тебе поможет.
твои запястья расслабленны, когда я хватаю тебя силой. твой влажный язык скользит по моей щеке до мочки уха. ты возбуждена и в то же время предельно серьезна. я знаю все твои игры, ты знаешь мои. в этом была вся прелесть. теперь это стало проблемой.
в конце мы устаем. мы всегда устаем и становимся нормальными.
мы разошлись и приняли решение "остаться друзьями". так было нужно для группы. это было нужно нам отчасти, чтобы мы не скатились в человеческое говно, чтобы сохранили хоть каплю того, что уважали, до сих пор любим, во что кутаемся и греемся, когда никто не понимает. мы слишком, сука, похожи, мы непоняты и преданы всеми заранее, отчуждены. каждый в своем углу. это предопределено и решено тоже нами, и мы сами от этого страдаем.
мы стали друзьями, которые все еще иногда приходят друг к другу, чтобы утешиться сексом, прошлыми воспоминаниями.
нам же было хорошо. нам было хорошо, но всему свое время, наверное так? все же мне необходимо, чтобы ты дальше приходила, без тебя - труба. а тебе это необходимо, чтобы латать дыры от новых мужиков, которых стало слишком много. но ты не блядь, нет. ты художник, ты так видишь.
